Продолжаем публикацию дневников нашей московской коллеги Таши Соколовой, отправившейся волонтёрить в коронавирусную больницу. Предыдущие главы доступны по ссылке. Надеемся, эта серия материалов поможет нашим читателям лучше понять, как устроена работа медиков в этот непростой период.
Трамплин перед вечностью
На сленге медиков ОРИТ (отделение реанимации и интенсивной терапии) часто называют трамплином. Долгое время я не понимала почему. В спокойной докоронавирусной жизни трамплины — неотъемлемая часть Сорочанского горнолыжного курорта, куда я старалась выбраться зимой как можно чаще. Трамплин — это прекрасно, это абсолютная свобода, скорость, ветер в лицо и мерцание снежинок в прозрачном зимнем воздухе. Какая свобода между трубок, зондов и катетеров? Какая скорость у обездвиженных и седированных пациентов? Какой свежий воздух в душных палатах интенсивной терапии? Потом мне объяснили, да и я поняла интуитивно, что пациенты там «разгоняются» и, если их не «затормозить» они по трамплину на полной скорость улетают в Пятнашку (15-й корпус, морг). Так что реанимация это самый настоящий трамплин перед вечностью. Если пациент на него выходит, то нужны все спортивные достижения, чтобы его остановить.
Даже если закрыть глаза, реанимацию не спутаешь ни с одним другим отделением — тихонько попискивают инфузиоматы, отмеряя нужную дозу лекарств, размеренно пищат датчики давления и сатурации, время от времени врывается сиреной звук, свидетельствующий о том, что кому-то из пациентов стало плохо. На звук этой сирены сложно реагировать адекватно. Во время подготовки нас учили, что при первых его звуках нам нужно прижаться к стенке и в максимально короткий срок найти себе дело в другом конце отделения. К сожалению, это лишь теория. Вжавшегося в стенку волонтёра хватают бегущие на помощь, не разбираясь особо, есть у него образование или нет. На некоторое время он становится полноценной частью реанимационной бригады — подавай нужное, придерживай пациента, уноси грязное, старайся угадать, что понадобится в следующую минуту. Волонтёрам что посильнее приходилось даже помогать при сердечно-легочной реанимации, когда врачи уставали и больше не могли качественно надавить на грудную клетку. С СЛР мне не пришлось иметь дело, но я помогала на двух операциях.
Первой операцией, на которой я оказалась, была установка центрального венозного катетера. Пациенткой была женщина в возрасте, буквально час назад привезённая в реанимацию из линейного отделения. Было время обеда, я кормила ослабленного пожилого мужчину на койке 4-3, а её положили на 4-1. Она не понимала, где находится и кто вокруг неё, начала вырывать из себя катетеры и скидывать пульсоксиметр. Пришла врач и попросила меня помочь привязать её руки. Не успела я взять фиксаторы в ящичке под медицинским столом, как датчик над кроватью 4-1 начал пищать резко и часто. Врач скомандовала: «Беги за медсестрой, будем ставить подключичку». Если следовать алгоритму, которому нас учили, я должна бы была позвать медсестру и уйти в район первой ПИТ, чтобы не мешать. Но, наверное, любопытство заставило меня задержаться. Я ведь так и не успела зафиксировать руки пациентки, поэтому сейчас врач с медсестрой не справлялись, пациентка была слишком возбуждена. «Крови не боишься?» — только и спросила меня врач. Я покачала головой. — «Тогда не стой в коридоре, иди и помогай». Втроём мы смогли удержать пациентку, закрыть пространство вокруг операционного поля, обработать кожу вокруг места установки. В какой-то момент пациентка, высвободив руку, опрокинула поднос с операционными принадлежностями, и пока врач боролась за её жизнь, я помогала медсестре собирать новый стерильный поднос. В итоге катетер был установлен и аккуратно подшит, а больная надежно зафиксирована. Началась прямая подача лекарств, и звук сирены затих.
Вторая операция, на которой я помогала, не была экстренной. На крестце пациента образовался глубокий пролежень с некротизированными тканями, их нужно было иссечь, чтобы процесс не затронул живые и ещё здоровые ткани.
Но, к счастью, в такие экстремальные ситуации мы попадаем достаточно редко. На обучающей первой смене в ОРИТе мне даже, честно говоря, стало невыносимо скучно. Все шесть часов дежурства мы методично мыли всё, что видели — медицинские столы и индивидуальные тумбочки, окна и двери, кровати, пол и даже потолок. То, что стерильность и санитария — залог скорейшего выздоровления пациентов, я понимала прекрасно, недаром же моей настольной книгой долгие годы была «Как нужно ухаживать за больными» леди Флоренс Найтингейл. Однако посвятить себя тряпке и швабре я не решалась. Так и ушла с первой смены с мыслью «в реанимацию я больше ни ногой». Пришла в волонтёрский кабинет и там меня сразу несколько человек с горящими глазами спросили: «Ну что? Круто же?». Надо сказать, что у меня в характере есть такая черта — я боюсь разочаровать других людей, пусть и едва знакомых. Поэтому мне пришлось имитировать бурный восторг, а в конце восхваления ОРИТа попросить поставить меня ещё в три смены на той же неделе. Уговаривала себя из перетерпеть, а через неделю все-таки сказать координатору, что предпочитаю посвятить себя полностью линейному отделению — родной первой хирургии. В пятницу, после четырёх смен в реанимации, уже по пути от больницы к метро я внезапно осознала, что попросила себя снова поставить в реанимацию. Тут и стало понятно, что ОРИТ — пусть не с первого взгляда, но любовь на всю жизнь.
Какие есть ОРИТы и их специфика
Сейчас в ГКБ-52 девять отделений реанимации. Первый ОРИТ — общая реанимация — находится на первом этаже шестого корпуса, а моя любимая хирургия, где я начинала свой волонтёрский путь, — там же на пятом. В эту реанимацию я заходила с первых дней в больнице и довольно часто. Обычно меня посылали туда за картами пациентов, переведённых от нас туда и наоборот. Их ординаторская, куда меня и отправляли, находилась сразу за входной дверью, так что я толком и не видела, что происходит в палатах. В то время реанимации ещё не принимали волонтёров, поэтому мне всегда было интересно туда заглянуть, ведь я мечтала именно о работе в ОРИТе.
Второй ОРИТ и до коронавируса, и во время пандемии специализировался на нефрологических патологиях, то есть туда госпитализировали тех, кому требуется почечная поддержка — диализ или нахождение на аппарате искусственной почки. Отделение сравнительно небольшое, до пандемии там было всего 6 реанимационных коек и 6 гемодиализных мест. Основная помощь волонтёров там заключалась в транспортировке на гемодиализ и обратно пациентов из других отделений.
Третий ОРИТ имеет кардиологический профиль. В доковидную эру его пациентами были люди с инфарктами, сердечными недостаточностями различного характера, с ишемической болезнью сердца. COVID-19 хоть и сделал его общей «красной зоной», но специфики своей отделение не утратило. Именно третий ОРИТ первым принял волонтёров и стал обучать их работе с реанимационными больными. Говоря о третьей реанимации, невозможно не упомянуть её волонтёрскую фею — Анжелику. Она из тех немногих волонтёров, у кого есть медицинское образование — она врач-дерматовенеролог со своей практикой по эстетической косметологии. Когда бы я её не встретила, она или только что со смены, или торопится в любимое отделение на очередное дежурство.
Четвёртый ОРИТ специализируется на больных с острым нарушением мозгового кровообращения, а если совсем просто — то в основном на пациентах с инсультом разного происхождения. В отделении 12 коек, и все они были отданы под коронавирусных больных с дополнительным ОНМК.
Пятый и шестой ОРИТы мы в шутку называли реанимацией Шрёдингера. Они как бы существовали судя по нумерации, но туда не требовались волонтёры и в них нас не посылали из других отделений с поручениями. Более того эти отделения были в компьютерной системе больницы, но в них не отображался список пациентов. Потом мы выяснили их тайну — они находятся на отдельной территории — в филиале ГКБ-52 — и являются подразделением родильного дома №26. В пятой реанимации лежат взрослые пациентки, а в шестой — новорожденные.
Седьмой ОРИТ — он же «седьмое небо» — пожалуй, самое высокотехнологичное отделение больницы, а может и города. Это наша святая святых, то место, о котором говорят с придыханием, а о его сотрудниках — с самой высшей формой почтения. Ещё до коронавируса самые сложные пневмонии лечились именно там, а уж в ковидную эру седьмой ОРИТ смело можно назвать медицинским авангардом. В седьмой реанимации спасают тех, кого, казалось, что и невозможно было спасти. На базе отделения также располагается центр ЭКМО — экстракорпоральной мембранной оксигенации — технологии, позволяющей подавать кислород в кровь в обход лёгких. При тяжелых формах коронавирусной пневмонии, когда поражение лёгочной ткани достигает почти 100%, вся надежда только на ЭКМО.
Я пока ещё ни разу не заходила в седьмой ОРИТ, но каждую смену по больничной компьютерной системе я слежу за пациентами оттуда. Вот напротив фамилии строчка с числом 127 — именно столько дней пациент находится у нас в больнице. То есть он попал к нам ещё зимой, в середине февраля. Наступила весна, растаял снег, деревья покрылись невесомым зелёным облаком, а потом и листьями, на территории больницы зацвели цветы и открылось летнее кафе… а он ничего этого не видит. Он в медикаментозной коме и когда проснётся, будет ошеломлён, узнав, сколько событий произошло вокруг. Когда мои пациенты из хирургии печалятся и боятся, что не поправятся, я рассказываю им истории болезней пациентов седьмой реанимации — перечисляю все их диагнозы, динамику показателей, улучшения и ухудшения, перевод на ЭКМО и долгожданное спасение благодаря ему. Разумеется, я не упоминаю персональных данных, только медицинские сведения, которые мгновенно отпечатываются в памяти с первого взгляда на экран. Рассказываю, каких тяжелых смогли вылечить наши врачи, и у пациентов появляется уверенность, что их не оставят, за них будут бороться до последнего и обязательно спасут. В седьмом ОРИТе работают два наших местных божества — Михаил Валерьевич Кецкало и Сергей Васильевич Царенко. Им и другим героям-врачам я обязательно посвящу отдельную главу.
Восьмой ОРИТ — гематологический, он предназначен для пациентов с серьёзными заболеваниями крови. Большая часть больных тут — люди с онкозаболеваниями после длительных курсов химиотерапии. Именно в восьмом ОРИТе состоялось моё знакомство с работой в реанимации. Отделение довольно компактное — занимает только пол-крыла на седьмом этаже четвёртого корпуса. Большинство пациентов имеют выраженный иммунодефицит, и поэтому находятся в изолированных боксах. В отделении категорически запрещено переносить вещи из одной палаты в другую, и необходимо обязательно менять внешние перчатки переходя от пациента к пациенту. Большую часть своей смены я помогала медсёстрам — распечатывала обязательные чек-листы для вновь поступивших (они объёмнее табличек в линейном отделении), занималась картами — бумажными и электронными, заполняла лист наблюдений и другие необходимые документы. Медсёстры с первой минуты оценили мой разборчивый почерк, правда, пообещали, что к концу смены он обязательно испортится. Ошиблись кстати.
Состояние большинства пациентов тут оценивается как «стабильно тяжёлое» — они все в медикаментозной коме, на зондовом питании и постоянно подключены ко всевозможным аппаратам. За мою смену поступил всего один новенький — и сразу на нём старшая медсестра начала меня учить снимать и расшифровывать ЭКГ. Потом выдалось свободное время, и она с тем же энтузиазмом достала другие ленты ЭКГ и объяснила мне, что такое комплексы, волны и зубцы. Под вечер при одобрительном кивании других медсестёр и попытках мне тихонько подсказать, я даже сдала импровизированный экзамен по расшифровке результатов ЭКГ. Именно дружественным сестринским персоналом мне запомнился восьмой ОРИТ. Но свою судьбу я нашла в другой реанимации.
Последнее, девятое отделение, где я помогала большую часть времени, открыли в конце апреля, когда стало понятно, что реанимационных коек не хватает. Это отделение стало самым большим в больнице — 26 коек — и поэтому туда требовалось больше всего волонтёров. До коронавируса там располагался стационар кратковременного пребывания по профилю хирургии, а после приказа о формировании новой реанимации всех пациентов с четвёртого этажа перевели на пятый, а оба крыла четвёртого этажа стали называться ОРИТ-9. В стационаре кратковременного пребывания проводились те операции, после которых пациент выписывался уже к вечеру.
Поэтому по своей планировке Девятый не похож ни на обычные палаты отделения, ни на классический реанимационный зал, где пациенты лежат в общем пространстве. Так как почти все пациенты четвёртого этажа до пандемии выписывались в течение дня, большинство палат не оборудовано индивидуальным санузлом, кроме нескольких одно- и двухместных боксов. После перепрофилирования первыми заняли просторные четырёхместные палаты, убрав оттуда всё лишнее.
Сейчас в реанимационных палатах (или ПИТах — палата интенсивной терапии) находятся специальные реанимационные кровати, индивидуальные тумбочки, стол для медперсонала и шкафчик с лекарствами. В линейных отделениях все лекарственные средства находятся в закрывающемся шкафчике на сестринском посту, в реанимации же, где нет ходячих пациентов, а время играет против врачей, нет смысла ни зарывать лекарства, ни уносить их далеко от палаты. Всё нужное должно быть под рукой. Индивидуальные тумбочки тоже заставлены лекарствами и медицинскими приборами — даже если пациент в сознании, никаких личных вещей ему не положено иметь при себе. Это правило распространяется и на телефоны. Поэтому если кто-то пришёл в себя, близким об этом сообщит не он сам, а персонал отделения.
Смены в реанимации изматывают сильнее, чем работа в отделении. Во-первых, помимо стандартного тайвека необходимо носить специальный халат — он завязывается на спине, обеспечивая более плотное прилегание костюма, а тканевые манжеты на рукавах создают дополнительную защиту на запястьях. В реанимации необходимы, минимум, две пары перчаток — нижняя, «кожа», носится постоянно, заправленной под рукава халата, а вторую пару мы надеваем уже поверх и меняем после каждого пациента. Во-вторых, в реанимации почти никогда не открывают окна, поэтому дышать ещё тяжелее. И наконец, в отличии от линейного отделения, где примерно половина работы — ведение электронной и бумажной документации, в реанимации мы всё время заняты физическим трудом — уборкой помещений, заготовкой материалов и помощью пациентам.
С моей стороны было очень наивно полагать, что раз пациент без сознания, то и потребностей у него меньше. На деле всё оказалось иначе. По правилам ухода за лежачими больными, во избежание пролежней пациента нужно переворачивать каждые четыре часа. Со спины — на бок; с бока — на живот; с живота — на другой бок и так целый день. Даже тех, кто находится в прон-позиции (лёжа на животе) нужно чуть-чуть поворачивать, менять им положение рук и ног. Это и на словах не выглядит легко, а в реальности — невероятно тяжёлая задача для двух и даже трёх человек, особенно, когда пациент весит в три раза больше каждого из нас. Мне и моим 40 с небольшим килограммам обычно доверяют только одну руку или ногу, а чаще поручают подкладывать анти-пролежневые валики под различные части тела. Плюс пока более атлетичные медики и волонтёры переворачивают пациента, я промываю тёплой водой нужные места и обрабатываю кремом и специальной пенкой уже появившиеся пролежни и опрелости.
Сложнее всего с пролежнями на лице — во время нахождения пациента в прон-позиции наибольшее давление приходится на лоб, надбровные дуги, подбородок и нос. Для профилактики этого осложнения используются специальные лицевые протекторы — мягкие подушки из особого материала с упором для лба и подбородка. В самом начале эпидемии этих протекторов не хватало, и я видела переведённых из реанимации в отделение людей с такими характерными поражениями кожи. Это не просто больно и долго заживает, но и повышает риск дополнительной инфекции. Коронавирусным пациентам требовалось по 12-16 часов в день находиться в прон-позиции для достижения наилучшего результата лечения.
Тогда наш врач и местный бог — Михаил Кецкало — через свою страничку в Фейсбуке обратился к мейкерам и попросил их изготовить недорогие протекторы, печать которых можно было бы наладить на 3D-принтере. И чудо произошло — нашлись те, кто придумал, как их печатать по себестоимости 900 рублей вместо 27 000, по которым они продавались до начала пандемии. Эти же мейкеры потом занялись изготовлением противопролежневых валиков для других частей тела.
Разговоры без слов
Правильно надетый респиратор закрывает подбородок, рот и лицо до самых глаз. Низко на лоб надвинута медицинская шапочка, поверх неё, вторым слоем защиты идёт капюшон от костюма, также он должен закрывать щеки и шею. Вся одежда непрозрачная, лицо закрыто белыми слоями противовирусной защиты. Остаются только глаза — сквозь очки только их и видно.
Пациент укрыт белой простыней от пальцев ног до самой шеи, руки чаще всего под простыней. Из-под простыни тянутся различные трубочки. Голова на белой подушке, пациент ещё интубирован или уже снят с ИВЛ, но в любом случае говорит едва может. Обострён слух, но больше всего информации пациенты получают и передают глазами. Глазами спрашивают: «я поправлюсь?». Глазами жалуются: «мне холодно и страшно». Глазами просят: «посидите со мной ещё немного». И мы, волонтёры, медсестры и врачи, глазами же отвечаем, успокаиваем, ободряем. Словами лгать проще, а вот глаза почти не врут.
На инструктаже перед первым днем в реанимации, нас учили: «Контролируйте ваши глаза! В них никогда не должно быть страха или отвращения. Только доброта, поддержка и милосердие. Если чувствуете, что не контролируйте взгляд, отведите в сторону лицо целиком, сделайте вид, что поправляете что-то». Говорят о важных вещах — так как пациент обездвижен или очень ослаблен, он почти не шевелится; из-за трубки в горле он не может говорить. Смотрите внимательно каждому в глаза, узнавайте по ним, чем можете помочь. Вначале мне кажется это чем-то вроде телепатии — ну как я должна понять, что хочет пациент, без жестов, без слов, одними взглядами. Может, супер-разведчики и могут передать напарнику одними глазами план подводной лодки, но я-то не они.
Вот первая коммуникация. Н. — мужчина около 50, интубирован, на парентеральном питании. Долго и внимательно смотрит на меня, потом опускает взгляд вниз. Видимо, указывает на ноги. «Наверное, ему жарко, просит убрать с ног простынь», — приходит мне, упакованной в недышащую защиту, мысль. Заворачиваю простынь почти до колен. Его взгляд меняется, из просящего становится грустным и чуть страдающим. «Эх, в разведчики не возьмут!». Спрашиваю голосом: «Вам же жарко? Я вам ноги раскрыла. Так лучше?». Н. не может ничего сказать, лишь взгляд становится ещё более грустным, он снова опускает его в сторону ног. «Смотрите внимательно, глаза вам всё скажут», — учили нас на инструктаже — «голос использовать не нужно, ведь человек не может вам ответить». «А вдруг поможет», — думаю я. Внимательно и, возможно, слишком долго смотрю пациенту в глаза, тщательно прокручивая в голове мысль — «чем-я-мо-гу-вам-по-мочь?». И тут, как озарение, я почти слышу его, но на деле читаю по глазам: «Я замёрз. В ногах лежит плед. Укройте меня». Беру в руки плед и глазами указываю на него — «я правильно вас поняла?» — «Да, да, вот так. Меня знобит. Прямо до шеи укрывайте. Теперь хорошо, спасибо». — «Я новенькая тут. Не сразу поняла вас. Простите. Поправляйтесь» — глажу его взглядом по голове. Выхожу из палаты. Дорогой Н., я не забуду этот первый разговор глазами никогда!
Вначале кажется, ну что там можно глазами передать? Оказывается, если свести брови ближе к друг другу, чтобы между ними появилась складка, то это почти всегда означает, что человеку холодно. Чуть выкатить глаза и повести ими из стороны в сторону — жарко. Указать движением глаз на часть тела и чуть сморщиться — болит. Поднять брови — пациент спрашивает, как его состояние. Закрыть глаза и как бы слегка их прищурить — спокойно, всё в порядке. До чертежей подводной лодки, конечно, далеко, но нам вполне достаточно.
Пациенты реанимации
В отличие от линейного отделения, пациентов в реанимации запоминаешь обычно не по имени и фамилии, а по номеру палаты и койки. В девятой реанимации семь палат на три или четыре койки, соответственно первой цифрой обозначается палата, а второй — номер кровати. То есть, например, пациент Три-Два — это третья палата и левая койка у окна. Над кроватью — стандартная табличка с ФИО пациента, возрастом, диагнозом и другой важной информацией, но на неё обращаешь меньше внимания, чем в линейном отделении. В реанимации волонтёр не столько помогает пациенту и поддерживает его, сколько облегчает работу медицинского персонала. В самые тяжёлые дни (конец апреля — начало мая) бывало, что в начале смены на кровати один пациент, несмотря на все усилия врачей он уходит, ты замываешь его кровать к приёму другого, его привозят и размещают, а перед уходом со смены персонал снова просит продезинфицировать кровать и застелить новое бельё, так как и привезённого не смогли спасти. В такие дни смертность за смену могла составить и 5, и 7, и даже 10 человек.
Стакан воды
На кровати Один-Один — мужчина лет 70. Он в маске, но не интубирован. Пока я прибираю у него на тумбочке, он протягивает руку — «очень пить хочется, принесите воды!». С разрешения старшей сестры приношу ему воду в специальной чашке-непроливайке. Наполняю её не больше половины, так как боюсь, что его слабые руки не удержат больше. Выпивает и робко спрашивает: «а можно ещё?». За ту смену, каждый раз проходя мимо его палаты, я всегда спрашиваю его, нужна ли ещё вода, хочет ли он есть и не нужно ли поправить одеяло. В тяжелой и давящей атмосфере реанимации разговаривающий пациент — это отдушина для сотрудников. Вечером захожу сказать ему до свидания, рассказываю, что завтра у меня выходной, но вместо меня будет дежурить прекрасная девушка Оля, и ему с ней будет так же хорошо и комфортно. Встречаю Олю в кабинете волонтёров и прошу хорошо ухаживать за пациентом Один-Один и следить, чтобы всегда была питьевая вода. Уезжаю домой и весь выходной время от времени возвращаюсь мыслями к нему. Утром тороплюсь в больницу по залитой летним солнцем Москве. На проходной стоят ставшие уже родными волонтёры — обмениваются новостями, передают просьбы пациентов и назначения врачей, пьют кофе, курят и смеются.
— Привет, ковиднутым! — вытаскиваю наушники из ушей и здороваюсь с волонтёрами привычным жестом — вместо пожимания рук мы вытягиваем ногу и стукаемся лодыжками друг с другом, словно парни с городских окраин в сорокаградусный мороз.
— Ты в Девятый?
— Да, сейчас туда, а после обеда в хирургию, там с выписками надо помочь. Оль, как там мой Один-Один?
— Не знаю я, про кого ты просила, на Один-Один — пациент заинтубированный, на зонде и подключичке.
— Странно… Вчера там был бодренький дедушка в сознании.
— Раз бодренький, наверное перевели в отделение, а туда положили тяжёлого — предполагает, вмешавшись в наш разговор, Саша. — Я с Олей вчера дежурил, бодренький только Два-Четыре. Я его вчера побрил и постриг.
— Действительно, наверное перевели — соглашаюсь я.
Расходимся по корпусам, оттуда в санпропускник и каждый в своё отделение. Ещё у лифта меня встречает наша старшая сестра и отправляет с поручением в другой корпус. Возвращаюсь, приношу упаковку лекарства, тут же нужно отнести анализы в лабораторию. Затем срочно помочь перестелить и замыть кровать после умершего под следующего пациента. Наконец есть свободная минутка. Захожу в первую палату, на первой койке лежит «мой» дедушка, весь в трубках. А ведь мы разговаривали менее 48 часов назад. Уходя со смены, вижу его показатели — ему намного хуже, чем утром.
— Оль, ты ведь завтра в Девятом?
— Да, а что там нужно?
— Да ничего… Отдай мне смену, я за Один-Один волнуюсь!
— Забирай, я на бумажках посижу.
Утром койка Один-Один встречает меня хрусткой белизной свежезаправленной кровати. Вокруг всё сухо — её вымыли много часов назад.
Вымыть или замыть
ПИТы не делятся на мужские и женские, здесь царство всеобщего равенства. В седьмом блоке лежит пара — муж и жена, им обоим за 80 лет, у них красивые библейские имена, и сами они будто сошли с картины. У мужа — густая шапка абсолютно седых волос, у жены — белоснежная увесистая коса. Когда я убираюсь у них в палате и отодвигаю по очереди каждую из кроватей, чтобы протереть её и панель с приборами за ней, они просят пододвинуть их кровати ближе к друг другу, чтобы они могли подержаться за руки. Они удивительно трогательная пара.
— Дорогая, я попробовал чай. Пей спокойно, ты не обожжёшься, он не горячий.
— Милый, тебе понравилось второе? Это же твоя любимая гречка. Хочешь я отдам тебе свою порцию?
Конечно по правилам, едва помыв за кроватью, я должна их раздвинуть обратно, но обычно я ухожу убирать другой бокс и только потом возвращаюсь к ним и отодвигаю кровати к разным стенкам.
День ото дня они слабеют, почти синхронно. Отказываются от еды, потом нет сил пить, не разговаривают между собой и с нами. Трубок всё больше. Но всё равно, сдвигая кровати при уборке, мы придвигаем их к друг другу и кладём его руку поверх её. Они интубированы, они без сознания, но их руки вместе. Одна на другой. Однажды утром меня попросили «замыть» Семь-Один. Не «вымыть» — это ежедневная уборка, а «замыть» — генеральная уборка после смерти пациента. Я смотрела на Семь-Два, где лежала высохшая седая женщина, она ничего не знала, но между её бровей лежала глубокая морщинка страдания. Сняв перчатку, голой рукой я накрыла её тонкую руку. Посидела немного рядом, продезинфицировала руку, надела чистую перчатка и пошла замывать. Когда я закончила, то взглянула на её лицо снова, может, мне и показалось, но морщинка страдания стала меньше. Через пару часов сестра попросила меня замыть Семь-Два.
Спасительная сила норвежской драматургии
Но и среди этого постоянного балансирования между жизнью и смертью остались те, кто запомнился надолго. Вот в четвёртый ПИТ на вторую койку перевели из линейного отделения Н. Она чем-то похожа на сказочную колдунью — её длинные седые волосы спутаны, а на худых руках отчетливо выступают вены. Её сознание спутанно. Отзывается на имя, но спрашивает, где она, снова и снова. Врачи подключили её к приборам, но она нервничает и срывает с себя всё — датчики с электродами, пульсоксиметр, манжету тонометра и даже пытается вырвать мочевой катетер.
Буквально через несколько минут в эту же палату переводят другую пациентку, и персонал фокусирует своё внимание на новенькой, а меня просят последить, чтобы «моя» оставалась с датчиками и не навредила себе. Аккуратно придерживаю её полупрозрачные руки с ярко-алым маникюром, потрескавшимся на кончиках. Пытаюсь найти контакт, называю её по имени, оно красивое и редкое. Н. постоянно повторяет, что ей больно, она устала и не справится. Чтобы ненадолго отвлечь её, я расспрашиваю о её семье, пытаюсь узнать, из какого она округа Москвы. Н. почти не идёт на контакт, но из обучающего тренинга я знаю, что даже когда пациент не улавливает смысл наших слов, он может понять интонацию. Поэтому как можно мягче говорю ей «ваше имя напомнило мне об ибсеновской героине, все считала её слабой, а она проявила огромную силу». Внезапно Н. перестаёт говорит о боли и берет меня за руку. Тихо, но отчетливо произносит: «меня назвали в честь неё». Её сознание немного прояснилось. «Вы же больше не будете снимать с себя приборы?» — осторожно интересуюсь я. «Я устала» — уже внятно и отчетливо повторяет она — «я устала от всех этих трубок и проводов… но я потерплю» — обещает она.
Н. пробудет в реанимации ещё почти неделю, оставаясь в сознании и не поддаваясь болезни. Через несколько дней она будет уже пробовать есть самостоятельно и пить из кружки-непроливайки. Мы даже немного поговорим с ней о норвежской драматургии, а потом её вернут в линейное отделение, где она полностью поправится и выпишется домой.
Ресторатор в реанимации
В пятой палате на второй кровати лежит очень жизнерадостный мужчина. У нас он долго, попал ещё в начале весны и был в очень тяжелом состоянии. Но вот мы видим на мониторах, что его показатели улучшаются, а вскоре врачи экстубируют его. Почти с первого же дня он начинает говорить. Много, бодро, весело и со всеми. «Намолчался за это время», — с улыбкой поясняет он и принимается за свою любимую тему — кулинарию. Он шеф-повар известной ресторанной сети. «Знаете, нас кормят тут так, что на поправку пойдёшь просто потому, что есть такое не захочешь! Нет, ну кто так готовит борщ — капуста в борще должна быть хрусткой и почти свежей, а не вот такой кашей. Они там что, все овощи добавляют разом? Ну кто так подаёт пасту? Им на кухне слово аль-денте совсем не знакомо? Выварят все полезное в воду, а мы ешь, что получилось! Я всё понимаю про диеты и какой стол нужен больным. Но ведь и это можно сделать вкусным…».
На завтрак, обед и ужин он грозится, что как только выпишется из больницы, разработает авторское больничное меню, которое будет и соответствовать нормам по питательности, и сможет поспорить по вкусу с ресторанными блюдами. Так как перед утренней сменой я успеваю только выпить чашку кофе, то от его рассказов о рецепте самого лучшего карпаччо мой желудок каждый раз напоминает о себе. Перед тем как его переводят в линейное отделение на поправку, он берет с каждого из нас обещание прийти к нему в ресторан после карантина.
Петька, Васька и Кузька
Некоторые находятся здесь не в сознании и не в коме, а в тяжелом бреду. Вот на Три-Три грузный мужчина средних лет. Он невнятно бормотал себе что-то под нос несколько дней. А потом у него прорезался голос. Теперь он говорит громко и внятно, смотря невидящим взглядом в потолок. «Черти, везде черти. Трое их. Вот тот, что у меня в ногах сидит и щекочет мне пятку — это Васька. Вон по карнизу прыгает Петька, а тот, у которого хвост колечком, — это Кузька. Эй, видите, Кузька к вам пошёл, он сейчас будет вам в ухо свой хвост засовывать» — рассказывает Три-Три своим соседям. «Васька, перестань, мне смешно. Уйди, молю тебя. У вас в больнице столько чертей развелось! Врачи, сделайте что-нибудь!». Врачи, надо сказать, делали — повышали дозы успокоительных, пока чёртики не оставили Три-Три в покое.
Земляк
Я уже рассказывала о пациенте Два-Четыре, который поправлялся очень медленно. При этом он тоже не упускал возможности поболтать с кем-нибудь. В палату на кровать Два-Два привезли мужчину его лет. В перерывах между кислородотерапией они разговорились и даже выяснили, что родом из одного города на севере России. Более того они служили в одной части, но в разные годы. В общем, много у них было совместных воспоминаний о молодости. Постепенно их разговоры становились всё короче, а Два-Два говорил всё тише и тише. Его состояние ухудшалось, врачи приняли решение об интубации и введении его в медикаментозную кому. Друг затих, больше не было весёлых воспоминаний, а главными собеседниками Два-Четыре стали волонтёры. Каждый раз, когда мы входили в палату он просил нас сказать, какие показатели у его земляка. Цифры становились всё более неутешительными. Несмотря на все усилия врачей Два-Два уходил.
Я зашла во второй ПИТ в самом начале смены — привыкла, приходя на смену, обходить все палаты, здороваться с теми, кто в сознании, и смотреть, кого перевели за ночь. Бросилась в глаза пустая кровать Два-Два. А Два-Четыре поднялся на подушках на встречу мне: «Увезли его. Только светало, а ушёл земляк» — примолк он, я взяла его руку — «вот выпишусь, надо будет съездить на малую родину, 20 лет там не был. И он — кивнул в сторону опустевшей кровати — каждый год туда собирался, а так и не доехал. Видимо, поеду я, за двоих».
