Наша коллега Таша Соколова продолжает волонтёрить в московской ГКБ № 52 и вести для нас дневники. В этой публикации речь по большей части пойдёт о светлых сторонах работы медиков и волонтёров, а также о том, как юмор неизбежно проявляется в самых непростых условиях и поддерживает людей в борьбе с пандемией.
Нас, волонтёров и медиков, не перестаёт удивлять один факт. Когда эпидемия бушевала в Китае, Италии и разгоралась в США, в нашу русскоязычную ленту Фейсбука и Твиттера попадали только депрессивные посты от уставших и измученных медработников. Синяки и мозоли на переносицах, буквально «разгрызенные» респираторами и очками лица, спящие на полу вповалку сотрудники. Не берусь сказать за другие больницы Москвы и регионы, но у нас этого нет.
Один врач рисует на СИЗах в своем отделении милых аниме-персонажей, волонтёр раскрашивает во все цвета радуги свой костюм, чтобы поздравить пациентов с днём рождения, волонтёрки принесли из дома забавные обручи и носят их поверх капюшонов.
Мы все стараемся поднимать настроение и себе, и окружающим. От тоски, отчаяния и депрессии пациентам становится только хуже, а увидев у своей кровати волонтёра-единорога, пациенты улыбаются и, даже кажется, проявляют больше воли к жизни. Больным коронавирусом нужно разрабатывать лёгкие — мы придумываем оригинальные способы, например, надувать шарики. И тут же вешаем их в палате пациента.
Звонок на телефон в ординаторскую.
— Мне сказали, что вы можете помочь. У Н. завтра день рождения, а мы, её семья, все на карантине. Можно сделать ей какой-то сюрприз?
— Хорошо, постараемся.
На утро палата Н. украшена шариками со всего отделения, а на стенах на скотч прилеплены распечатанные на принтере открытки с поздравлениями.
Я не фанат повсеместного ношения георгиевской ленты, надо признаться, меня даже коробит, когда знаком отличия завязывают косички, носят его на сумке или на машине. А в этом году я с непередаваемым трепетом повязывала ленточки на букеты — их на 9 мая вручили лежащим в больнице ветеранам и детям войны. В коронавирусной битве за жизнь георгиевская лента казалась очень уместной. В тот же день в нескольких отделениях врачи взяли в руки гитары и поздравили ветеранов военными песнями.
Кстати о патриотизме — среди волонтеров мне ни разу не встретились активисты военно-патриотических организаций или сторонники правящей партии. В транспортную бригаду не записались бравые члены «Ночных волков», на 9 мая не пришли активисты от коммунистов. Да вообще, кроме волонтёров никто не пришёл…
Пока коронавирус не разлучит нас
Вот М. — она в больнице больше 50 дней, очень много времени провела в реанимации. У неё на стене палаты — разные картинки, мотивирующие идти на поправку. Про неё — отдельная история, а точнее про её мужа. Пока единственная на моей практике.
Когда М. заболела и была госпитализирована, его очень угнетало, что он не может быть рядом с женой, помогать ей, заботиться о ней. И он пришёл к нам, к волонтёрам, объяснил ситуацию и сказать: «я готов работать в отделении, лишь бы быть рядом с любимой». И отправился в реанимацию. Мыл полы, кормил пациентов, переворачивал, чтобы не образовывались пролежни, обрабатывал язвы, менял памперсы, делал любую работу, но видел любимую каждый день. Много дней она пробыла в медикаментозной коме, но он почти каждый день был рядом. И когда она проснулась, он был на смене и она сразу увидела его лицо, услышала голос. Пока она оставалась в реанимации, он работал в реанимации. Когда её, буквально несколько дней назад, перевели с улучшением в отделение, он попросил о переводе из реанимации к нам.
Теперь он приходит на смену, заходит порадоваться к М. её улучшению и идет помогать другим пациентам отделения. И всегда, когда выдаётся свободная минутка во время дежурства и после него, сидит рядом с ней, разговаривает, помогает разрабатывать потерявшие подвижность конечности, кормит, ухаживает. Честно говоря, когда я узнала их историю, на глаза навернулись слезы. А плакать в респираторе и очках очень неудобно.
Коронавирус и ПТСР
В МКБ-10 появился новый код — U07.1 для кодирования коронавирусной инфекции. А мы ждем, когда в разделе F (психические расстройства и расстройства поведения — прим. ред.) появится посттравматическое расстройство, связанное с COVID-19. Понимаем, что тех людей, которыми мы пришли впервые в волонтёрский центр и подписывали договор, больше нет. Каждый из нас изменился. Кто-то из нас впервые своими глазами увидел смерть не как факт, а как процесс.
Несколько дней назад в реанимации я поняла, что показания приборов у одной пациентки очень плохие, со всех ног побежала к сёстрам — «К.. с четвёртой кровати в пятом блоке плохо», — перечисляю её показатели. «Ей не плохо, она просто уходит» — тихо сказала медсестра и отвернулась. Получается, я буду протирать подоконники и мыть медицинские столы, а в это время в метре от меня будет умирать человек? Один, без близких? Листаю её карту, в контактах есть имя дочери. Возвращаюсь в палату. Пациентка без сознания, очень много трубок и проводов. Вот датчики на сердце, вот центральный венозный катетер на шее, вот назогастральный зонд, вот трахеостома, вот пульсоксиметр и манжета тонометра. Одеяло сбито, на простыне следы крови.
Её дочери судя по карте 31 год, почти мне ровесница. Отгораживаю К. ширмой от других лежащих в палате. Беру стул и сажусь рядом с пациенткой, беру её за исхудавшую, всю в кровоподтеках руку. Вначале просто молчу, потом по какому-то наитию начинаю говорить: «А вы знаете, нам звонила ваша дочка. Она очень беспокоится за вас, она вас очень любит. Вы для неё самый важный человек на свете. Она сама нам так сказала. Она много нам рассказала — как вы ей бантики заплетали перед детским садом, как всегда целовали на ночь, какие устраивали для неё дни рождения. Она все помнит и очень ценит». Такие слова я говорю очень долго. Нет доказательств, что пациенты в коме слышат окружающих, скорее я говорю это для себя, чтобы как-то успокоиться. Монитор попискивает, писк становится всё более частым и пронзительным, потом переходит на одну ноту.
Прибегают врачи и медсёстры, одна сестра берёт меня за руку — «иди, не смотри». «Всё в порядке». По правилам мы не можем оставить пациента без реанимации, даже если понимаем, что помочь не сможем. Поэтому врачи выполняют положенный протокол. К. уходит. Её накрывают простынёй с головой и уходят звонить в морг. Через полчаса её заберут, а мне нужно будет вымыть кровать и застелить её к приёму следующего пациента. В дверях палаты встречаются две каталки — на одной К. повезут в морг, на другой привезли следующего пациента на её койку.
Пациент «два-четыре»
В линейном отделении есть время узнать пациентов — мы их анкетируем, общаемся с ними, знаем какие-то детали их жизни. В реанимации очень мало пациентов в сознании, они все в проводах и трубках, за этим очень сложно понять и запомнить личность. Я знаю по именам всех пациентов отделения, в реанимации мы помним их по койкам. «Два-четыре» (вторая палата четвёртая койка) — исключение — у него есть фамилия, имя и отчество, характер, история. Он попал к нам в начале мая, ухудшился, его перевели в реанимацию, подключили к ИВЛ, он долго был в коме, а потом его показания стали улучшаться. Его экстубировали, он начал дышать сам, хоть и через маску, потом есть, потом говорить и смеяться. В свою последнюю смену я приносила ему сок, передачки в реанимацию запрещены, но он очень хотел томатного сока. Мы с волонтёрами спросили у врачей разрешения и сами купили ему литр его любимого сока. «Вот выпью сок и меня сразу переведут из реанимации» — пошутил тогда он. А вечером по базе я увидела, что его действительно перевели в линейное отделение. Там его точно будут называть по имени-отчеству, а не «два-четыре».
Один сатуратте и два пирожка с ковидлом, пожалуйста
Помимо работы в отделении, волонтеры занимаются всем, чтобы облегчить жизнь медицинского персонала. Врачи дневной смены торопятся на работу и не успевают дома выпить кофе и позавтракать? Врачам ночной смены нужна небольшая передышка после смены? — Откроем кафе на открытом воздухе на территории больницы, украсим его бумажными шариками и гирляндами, нарисуем красивые плакаты, приглашающие к нам. Смеёмся, что на бизнес-завтрак в кафе «Ковидушка» подают «сатуратте и пирожки с ковидлом».
Вообще нас спасает только чувство юмора. Начали заболевать волонтёры — больше всего потерь в 9 ОРИТе — мы стали в шутку называть его волонтёров «Девятой ротой». Запустили в чатике флешмоб — заменить в названии фильма или строчке из песни какое-нибудь слово на коронавирус или ковид. Так появилось «Трое в лодке, не считая ковида», «11 друзей ковидника», «Пациент освобожденный», «Все ковид, а я останусь» и «Москва в ковид не верит».
Но порой юмор подкидывает нам сама жизнь. Сидим в ординаторской, мой стол — ближайший к двери. Заглядывает кто-то из другого отделения, в тайвеках (защитные костюмы фирмы Tyvek — прим. ред.) и масках все почти не отличимы, спрашивает: «Чумных к вам привезли?». Тишина, все в ординаторской тревожно переглядываются. «Что вы молчите? Чумных к вам перевели или нет?». «Эээ, у нас только коронавирусные. Я не знаю, где чумные» — удивленно отвечает один из врачей. «Чумных Александр Григорьевич. Он к вам поступил или нет?» — трясет пришедшая у нас перед лицом картой.
*** Примечание — в целях сохранения врачебной тайны фамилия пациента изменена на похожую по смыслу, а имя и отчество заменены на случайные.
Воскрешение Лазаря
Позитив, юмор и, наконец, вера — вот что помогает спасать жизни. Мы верим до последнего и просим верить наших пациентов и их родственников. Даже когда шанса почти не осталось. И тогда выживают даже пациенты с 90% поражения лёгких.
Наш пациент Л., гражданин Армении, перед закрытием границ оказался по работе в Москве, связь с семьей — через видеозвонки и мессенджеры. Почти в один момент ночью ему стало плохо, скорая привезла его к нам с тяжёлой дыхательной недостаточностью, уже без сознания. Видимо, он не успел сообщить семье, в какую больницу его везут, да и просто рассказать о своей госпитализации. В приёмном покое его определили сразу в реанимацию, а личные вещи поместили на хранение. В реанимации он пролежал больше месяца. Семья в это время всеми силами искала его, но возможности самим приехать и участвовать в поисках у них не было, опять же из-за закрытых границ.
А дальше начинается история в стилистике бульварного детектива. Заявление о его пропаже поступило в Москву, в ориентировке было указано немного — возраст, рост, цвет волос и глаз, но была одна деталь — золотой армянский крестик на цепочке. Как мне потом рассказали, армянский крест по форме несколько отличается от других христианских крестов. По украшению его и искали. И тут в один из городских моргов привезли погибшего, без документов, зато с характерным украшением на шее. Да и под остальные характеристики он, видимо, подходил. Связались с его близкими, сообщили, что найден погибший, подходящий под описание, с собой у него почему-то не оказалось ни документов, ни телефона.
Семья нашего Л. уже рассказала в своей деревне, что он погиб, и собиралась вылетать, как станет возможно, чтобы подтвердить всё окончательно и забрать тело для похорон, как Л. открыл глаза у нас в реанимации. На поправку он шёл очень быстро, в тот же день его экстубировали. Когда Л. узнал, что пролежал в больнице почти месяц, стал умолять принести его телефон, дать весточку родственникам. Учитывая необычность ситуации, волонтёры взяли у него номер телефона брата и сами связались с ним. Кажется, вначале брат Л. решил, что это какой-то особый жестокий розыгрыш. И только когда сам Л. взял трубку и сказал ему по-армянски пару слов, брат наконец-то поверил, что всё обошлось. Сказать больше пары слов Л. было тяжело, но он слушал родную речь и плакал от радости, а там, в другой стране плакал также от радости его брат.
Для того что бы оставить комментарий необходимо авторизоваться.